Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Еще два глотка, говорю я громко мужу, почти кричу, отчего–то чувствуя, как на душе у меня становится легко, почти так же легко, как тогда, в киббуце Калия. Видимо, я боялась, что с Н. А. останется муж, но муж с ним не останется, он будет навещать его в больнице, но навещать — это совсем другое.

— У него был инсульт, — говорит, отчего–то краснея, Майя, — два года назад…

После Испании, хочу добавить я, после Барселоны и этого… как его… не помню… Но я плакала и мне было его жалко. Мне и сейчас его жалко. Но я не хочу, чтобы с ним оставался мой муж, в его квартире, рядом с его кроватью.

Ты ему кто, внезапно набравшись наглости спрашиваю я, споласкивая чашки после кофе.

Майя смотрит на меня и не отвечает, наверное, я перешла границу дозволенного, хотя нам с ней жить две недели вместе и я старше, так что могла бы и ответить. В конце концов, он — мой отец.

Нам пора, снова зовут муж.

Идем, говорю я.

Он — мой приемный отец, говорит Майя мне в спину, выходя следом из кухни.

Мне хочется подпрыгнуть от радости, но я сдерживаюсь.

Приемный? переспрашиваю я.

Да, он удочерил меня, когда я была уже подростком, он был знаком с моей матерью, но мать умерла…

Это твоя сумка? спрашивает муж, и я отвечаю ему, что, естественно, моя, чья же она может быть еще?

Про своего кровного отца Майя ничего не говорит, она вообще замолкает.

Она и так сказала много.

Мой отец остается моим отцом, по крайней мере, мне хочется в это верить.

Майя сказала, что он ложится в больницу, что он удочерил ее, когда она была еще подростком и что ее мать умерла.

Я желаю ему выздоровления.

Про себя, внутри себя, не сказав вслух ни единого слова.

Мы садимся в машину, муж ведет ее быстрее, чем обычно.

Мы пили кофе и выбились из графика.

Майя сидит на заднем сидении, я — рядом с мужем.

И мы все молчим.

Каждый думает о своем.

В левой половине головы я вижу то, как муж ведет машину, получается, что одно изображение наслаивается на другое.

Он ведет машину и думает о том, как он ведет машину.

О чем думает Майя — я не знаю.

Но знаю, о чем думаю я.

Что если все происходит так, как происходит, то это надо.

Хотя бы для того, чтобы я на пару недель уехала из дома, где в нижнем ящике его рабочего стола лежит нож.

И для того, чтобы Н. А. спокойно лег в больницу.

Интересно, знает ли он о том, что я — его дочь?

Старый павиан, который пишет такие странные истории.

Мы подъезжаем к аэропорту, посадка на Тель — Авив уже в полном разгаре.

Муж подхватывает сумки, и мы ныряем под светящееся с номером нашего рейса табло.

С тобой всегда опаздываешь, говорит муж, и мне вдруг становится обидно.

И я опять понимаю, что люблю его, хотя он и хочет меня убить.

Он убивает меня каждый день, на протяжении многих лет, месяцев и недель.

Я слишком зависима от него — наверное, в этом все дело.

Но этому придет конец, этому должен придти конец.

Я беру у мужа сумку и сую паспорт и билет человеку в форме на контроле.

Оборачиваюсь, смотрю на мужа и целую его в щеку.

А потом в губы.

Муж улыбается мне и говорит, что все будет хорошо и что он будет ждать. А потом поворачивается к Майе, но я уже ничего не слышу. Я тащусь с сумкой к таможенникам, которые смотрят на меня, видимо решая, интересный я объект для них или нет, и понимают, что не интересный. И я прохожу таможню, Майя уже вошла вслед за мной, я так и не знаю, что говорил ей муж.

Скорее всего, он обещал, что с Н. А. все будет хорошо.

Что он присмотрит за ним в больнице, как я присмотрю за Майей на Мертвом море.

И я присмотрю за ней, мне нравится за ней смотреть.

Все происходит очень быстро, мы опаздываем, а потому нас буквально прогоняют сквозь паспортный контроль — быстрее, самолет скоро должен взлететь.

И он действительно взлетает, Майя сидит рядом и у нее трясутся руки.

Она боится, и мне хочется ее обнять.

Успокойся, говорю ей, все будет хорошо.

Она смотрит на меня, в ее зеленых глазах страх.

Поспи, говорю я, нам еще долго лететь.

Она капризно кривит губы и говорит, что ей неудобно.

Ложись ко мне на плечо, говорю ей, так будет лучше.

Она кладет голову мне на плечо и я замираю, чувствуя, как она погружается в сон.

Левая половина головы опять мертва, но это и понятно — явно, что в самолете кубик Седого работать не должен.

Хотя мне интересно, что делает сейчас муж.

Впрочем, если верить часам, то он еще только едет обратно.

Майя поворачивает во сне голову, я обнимаю ее и провожу рукой по рыжим волосам, она улыбается сквозь сон, в этот момент из динамиков раздается голос стюардессы, объявляющий, что скоро нам предложат завтрак.

Или обед.

Ясно одно — ужинать мы с ней будем уже в Израиле.

Если Он и создал нас из мужского ребра, то сделал это не просто так.

Но тогда — для чего?

— Вы смелые девочки! — говорит нам смешной лысоватый еврей с клочковатой седой бородой, встречающий нас в аэропорту, — Сейчас только смелые сюда едут! — И добавляет: — Меня зовут Миша!

Он мог создать нас лишь для их услады, хотя стоило бы тогда напрягаться? Можно было придумать что–нибудь другое, в конце концов, это самое примитивное, для чего можно нас использовать.

Миша встречал нас в аэропорту, за паспортным контролем, прямо за выходом из свободной зоны. Я уже бывала в аэропорту Бен — Гурион и до сих пор помнила, как долго смотрят здесь тебе в глаза, прежде чем дадут возможность оказаться собственно в стране.

Майе в глаза смотрели очень долго, в мои — быстрее, я сюда приехала уже во второй раз.

Услада — это секс, наслаждение телом, похоть, сладострастие. Мы предрасполагаем к этому, хотя в последние дни я стала понимать, что не только мы. Чтение Н. А. не прошло даром.

Собственно, поэтому я и спросила Майю еще в самолете: — Как ты думаешь, а для чего мы им нужны?

И тогда Майя сказала: — Если Он и создал нас из мужского ребра, то сделал это не просто так.

Она сидела рядом и увлеченно смотрела в окно.

Далеко внизу виднелось море.

Уже не Черное, уже Средиземное.

Хотя вначале мы пересекли Черное, а потом — Турцию.

Над Турцией Майя опять спала и опять — положив голову мне на плечо. У нее было теплое дыхание, ее губы были совсем близко от моих.

И я чувствовала ее грудь.

Зачем Он создал нас из мужского ребра?

И зачем Он вообще сделал все это?

Раньше я никогда не задумывалась, меня все это просто не интересовало.

— Вы смелые девочки, — сказал Миша, подхватывая наши сумки, — сюда теперь только смелые едут. — И добавил: — Хорошо, что сегодня среда.

Майя посмотрела на меня и я улыбнулась.

Я почувствовала себя старше и опытнее, я до сих пор ощущала тепло ее дыхания, она не знала, почему хорошо, что сегодня среда, а я знала и могла ей объяснить.

Потому что в пятницу у мусульман пятничная молитва, а в субботу у евреев — шабат. В пятницу и в субботу всегда что–то происходит, хотя здесь всегда что–то происходит, особенно сейчас, поэтому Миша и назвал нас смелыми девочками, пусть мы и приехали в среду.

Хотя разве для этого Он создал нас из мужского ребра?

Но если не для этого и если не для услады, точнее говоря — не только для услады, тогда для чего?

Миша быстро повел нас к машине, которая стояла на парковке. Мы должны были ехать прямо на Мертвое море, даже без заезда в Иерусалим.

И Майя, услышав это, очень расстроилась.

— Мне надо в Иерусалим, — сказала она.

— Это опасно, — сказал Миша, загружая наши сумки в свой микроавтобусик, — это сейчас очень опасно, не до экскурсий.

— Мне надо помолиться, — вдруг очень тихо сказала Майя.

Я догадывалась, за кого ей надо было помолиться, хотя эти ее слова меня удивили. Она была слишком красива для того, чтобы молиться, хотя на ее теле и были белые пятна, она была очень красива: такие женщины не молятся.

Но я догадывалась, за кого она хочет просить бога.

Левая комната в моей голове была абсолютно пуста, я представления не имела о том, чем сейчас занят мой муж — скорее всего, расстояние для кубика Седого было слишком велико и он просто не ловил то, что передавал кубик № 2, тот самый, что я совсем недавно вживила в грудь своего мужа.

Я не знала, чем он занят, но я догадывалась.

Он был с Н. А. и Н. А. было плохо.

Майя так и не сказала, в чем дело, но я поняла, что дело плохо.

Я учуяла это, унюхала, почувствовала всем своим женским нутром. Точнее — бабским. Бабьим. Мое бабье нутро взвыло и почуяло, что с Н. А. все намного серьезнее, чем просто рядовой визит в больницу.

И поэтому Майя хотела помолиться за него, а если и имеет смысл где–то и за кого–то молиться, то только в Иерусалиме, потому что именно в Иерусалиме — дом бога.